7 Нарымская хроника 1930-1945 Трагедия спецпереселенцев

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

«Зачислен учеником в бухгалтерию Васюганского рыбозавода» — эта первая запись в моей трудовой книжке сделана 24 ноября 1942 года. Однако работать я начал раньше — в деревне Волково, куда меня с мамой и пятилетней сестренкой привезли в ссылку из Эстонии в сорок первом. Там, в колхозе «Путь социализма», неумело пилил дрова, колол сосновые пни на смолье, выжигал древесный уголь. Жили мы на квартире, а когда умерли от голода мама и сестренка, оставшись без последней опоры в жизни, я стал обитаться по баням, иногда ночевал в смолокурке. Потерянный среди обездоленных войной и придавленных собственным горем людей, осенью сорок второго наивно решил учиться в школе и ушел в райцентр — Новый Васюган. Вспомнилась сейчас дорога туда — хвойный лес и рдеющие осины по обочинам, соломенная крыша гумна у чвора, вдоль которого тянется тележная колея, запахи багульника, пихты, сопровождающий меня резкий крик кедровки. Самая тяжкая в моей жизни осень...

В Новом Васюгане меня приютила сердобольная бабка Поте-шиха, а через какое-то время пустила на квартиру школьная уборщица Степаниха, тетя Нюра, как я стал звать ее потом. Может, и не решилась бы, уговорила Потешиха: «Прими, Аннушка, — парнишка смиренный, а у меня и так на фатере трое...» Хлебного пайка мне в райцентре не дали, ведавшая списками на хлеб чернявая тетка строго сказала, что я должен вернуться в колхоз. Но возвращаться было некуда и не к кому, я настырно продолжал учиться в восьмом классе, голодный, плохо запоминал, о чем говорили на уроках, два раза в день хлебал в столовке пустой суп, иногда в школе ученики получали по сухо

212

му копченому чебаку, я отдавал этот чебак Степанихе, и за это она оставляла мне на дне чугунка немного похлебки. Потом мне все же стали выдавать по четыреста граммов хлеба в день, но предупредили, что только на месяц, в декабре в списки не включат — паек я должен зарабатывать в деревне, откуда пришел. Трудодней у меня и умершей мамы было немного, но и то, что по ним причиталось, я мог получить лишь в феврале, денег за последние проданные вещи оставалось меньше ста рублей, а тридцатку надо было каждый месяц отдавать за квартиру Степанихе. Она меня жалела, но опасалась, как бы я не стал воровать у нее картошку, и запирала лаз в подпол висячим замочком. Спал я, укрывшись маминым пальто, на голом полу возле остывающей к утру печки, иногда мне снилось что-то светлое, довоенное, иногда — сестренка, и я просыпался с мокрым от слез лицом.

Ученье мое продлилось недолго. В школе начался медосмотр. Врач, еще не старая, но уже седая женщина, эвакуированная откуда-то с Черного моря, глянула на мое покрытое коростой тело и дала направление в больницу. Однако долго держать меня там не стали — недели через две после очередного обхода главный врач велел сварить для меня и еще такого же, как я, изможденного ссыльного мальчишки чугунок картошки в мундирах и выписать. Помню, как мы очищали ногтями мелкие вареные картофелины, как торопливо опорожнили чугунок... А на другое утро в пропахшей хлоркой кладовке я отдал хмурой санитарке больничное белье и получил обратно свои выжаренные в вошебойке вещи — отцовский рабочий комбинезон, шапку и мамино осеннее пальто. Рубахи у меня не имелось, а обувался я в солдатские ботинки, которые выменял на два последних платьица умершей сестренки. Уже легла зима, улица была заснежена, отчужденно белели крыши домов, и все источало холод. Продрогший, я пришел к Степанихе и прислонился к истопленной печке...

Некоторых ребятишек спасал детдом, мне минуло шестнадцать, в детдом меня бы уже не взяли, но, наверное, раньше можно было отвести туда сестренку. Я не отвел, надеялся, что вместе выживем. Пек на пережженной сковороде лепешки из жмыха и надеялся... Сколько книг о сильных и смелых людях перечитал я в детстве, думал — буду сильным, храбрым, но

213

оказался беспомощным и слабым, не смог отвести от смерти ни маму, ни сестренку.

По соседству со Степанихой квартировала эвакуированная из Ленинграда учительница. Увидев в посеченное морозом окошко, как я, возвращаясь из больницы, прошел, пряча в рукава озябшие руки, она наведалась к Степанихе и невесело поинтересовалась, как я думаю жить дальше. Я не знал...

В одной из своих повестей я рассказывал, как эта учительница помогла мне выжить, уговорив на следующий день директора рыбозавода взять меня учеником в бухгалтерию. Наверное, поручилась за меня. Хоть и несовершеннолетний, все равно я был изгоем, спецпереселенцем из «нового контингента», а таких в ту пору работать в конторы не брали. Работа в тепле под крышей была спасением. Мне стали давать паек... В сельповском магазине с пустыми полками я купил алюминиевую расческу и завалявшееся с довоенного времени круглое карманное зеркальце. Увидел в нем запавшие глаза, тонкую шею и с болью вспомнил отцовский взгляд, когда, обернувшись, он в последний раз посмотрел на меня. Бледный, пытаясь ободряюще улыбнуться, с такой тоской в глазах... Как я скажу ему, что мама и Светлана умерли? Я боялся думать, что отца тоже нет, что я остался один. Один из всей нашей семьи...

Пишу, стараясь передать свое ощущение того времени. Кажется, все было совсем недавно, но как долго, долго длилось... Вспомнилось — Степаниха пустила на квартиру двух ссыльных эстонок. Наверное, уже в сорок четвертом, потому что, когда я поселился у нее, прируба к избе еще не было. Его срубил квартировавший у Степанихи пожилой плотник, днями он работал на стройке, а вечерами пристраивал к одностопной Степанихи-ной избе троестенок. Десятилетний Степанихин сын Колька, я и сама она шкурили и подымали сосновые бревна, конопатили мхом пазы, а когда пристройка была готова, хозяйка сложила печку и, потому как к тому времени плотника забрали в трудар-мию, пустила в эту пристройку тех эстонок. Раньше я их не знал, хотя везли нас в Сибирь в одном товарняке. Работали они в райкомхозе; одна была покрепче духом, вторая слабей, были они, наверное, в возрасте моей покойной мамы, а может, чуть моложе, все женщины выглядели в те годы старше своих лет. С работы они приходили усталые, по-русски объяснялись с трудом и со мной говорили по-эстонски. Как-то июльским вечером вер

214

нулись домой возбужденные, перебивая друг друга, рассказали, что утром их назначили мыть трюм разгруженной накануне баржи, и там они увидели написанные по-эстонски фамилии. И будто были там выведены имена их мужей... «Не может быть, — возражал я не веря. — Откуда на пришедшей в Васюган барже взяться этим именам? Эшелон с мужчинами отправили на Урал». Но они плакали от радости: «Там написал мой Лембит!», «Там написал мой Юло! Может быть, на этой барже их куда-то везли, может, они грузили в нее лес...»

Были там на самом деле имена их мужей или им только так показалось, привиделось в полутемном трюме? Женщины утверждали, что это правда, рассказывали, как гладили ладонями дощатые исписанные мелом стены, верили, что мужья откуда-то из далекого лагеря сообщили им о себе.

Что моего отца нет в живых, я тогда уже знал. Помню — мартовским вечером возвращался с работы, солнце только что опустилось в сосняк за райцентром, придавленное холодной синевой алое зарево уходило за край земли. Днями таяло, оголились обращенные на юг скаты тесовых крыш, осели побитые капелью сугробы у завалин, а к вечеру вновь вместе с тенями наползала стынь, чарымела и хробостела под ботинками дорога. Веру Борскую я увидел в переулке. До ссылки мы жили в далеком отсюда Кивиыли, отцы наши работали на одном заводе, а теперь она со старшим братом и матерью обитала в Волкове. Повязанная полушалком, в пальтишке, из которого выросла за два года, с узелком в руке, увидела меня и остановилась. Я обрадовался ей, спросил, зачем пришла. Она сказала, что принесла продать какие-то вещи, а ночует в семье, где ее знают и пускают на ночлег. Отвечала односложно, потупившись, а когда я уже собрался идти своей дорогой, посмотрела на меня долгим взглядом и тихо сказала, что одной из ссыльных женщин пришло в Волково письмо от мужа...

Мы ничего не знали о своих отцах — где они, что с ними, это было первое письмо «оттуда».

— Их тогда увезли в лагерь, — сказала Вера. — На лесоповал. Мой папа жив, а многие умерли... И твой, кажется... Умер.

Помню сгустившуюся синь неба, сиреневые тени, скрип снега под ее ногами... Я побежал за ней, догнал, хватаясь за последнюю соломинку.

— «Кажется»? Или...

215

Она посмотрела на меня и ничего не ответила.

Назавтра я пришел на работу, когда еще никого в бухгалтерии не было. Сидел уронив голову на руки, и виделся мне отец, бледный, со страдальческой улыбкой...

Приходили и усаживались за столы работники бухгалтерии, отодвигали стулья, выдвигали ящики столов...

— Что с тобой? — спросил кто-то.

— Отец умер.

От того, что я произнес это вслух, щемящая жалость к нему прорвалась наружу, и я заплакал, уткнувшись лицом в рукав.

— Поплачь, — произнес кто-то. — Поплачь...

Не счесть было смертей за годы войны, но какая огромная разница между смертью на фронте и смертью в лагере. Я плакал по отцу, умершему в лагере, я был изгоем. Тогда я еще не знал, как много людей погибло в лагерях. Но разве от этого легче?

Сухо, дробно стучали костяшки конторских счетов. Что можно было сказать мне в утешение? Что? «Поплачь...»

* * *

Исчезли деревни, испокон веку стоявшие на больших трактах и вдали от них, горевшие и возрождавшиеся из пепелищ, дорогие чьим-то сердцам места, где рождались и которые покидали, где встречались и разлучались с теми, кому было суждено и не суждено вернуться. Сколько их, этих ушедших в небытие русских деревенек с их дубравами и погостами, церквами и часовенками, отзвеневшими малиновым звоном колоколов...

Но я напомню о других — без срубленных на долгую жизнь домов, широких улиц, без церквей. О сибирских деревнях, поселках ли, которым не сказано последнее «прости» и названия которых скоро некому будет помянуть. Да и именовались-то они поначалу порядковыми номерами: пятый, одиннадцатый, тринадцатый — и лишь потом ненадолго обрели названия — одни в память об оставленных их подневольными жителями родных селах, другие по месту расположения: Дальний Яр, Березов Яр, Огнев Яр, третьим названия присвоили власть имущие: Новая Жизнь, Сталинка... И все они тоже исчезли, иста

216

яли, словно дым когда-то проходивших мимо них по Васюгану колесных пароходиков.

Там, на крутоярах таежной реки, прошла подневольная юность. Рвался оттуда — не отпускала комендатура, затем — колхоз, уехал лишь через двадцать лет. Расставался легко, но, чем ближе к исходу жизни, тем чаще стало вспоминаться прошлое, тянуло взглянуть на места, где осталась молодость, тянуло, какими бы горькими подчас ни были воспоминания.

И вот через много лет собрался, поехал туда с женой, у которой молодость прошла тоже там и которую привезли туда девчушкой с Прииртышья в таком далеком сегодня тридцать первом.

Помню — давным-давно, летом 1945-го, под скатом нагретой солнцем крыши гулкого от пустоты колхозного склада, где громко чирикали потревоженные воробьи, среди груды запыленных амбарных книг я обнаружил толстую тетрадь. Под темной клеенчатой обложкой был список привезенных в нашу Красноярку первых спецпереселенцев. На пахнущих затхлым страницах выведенные каллиграфическим почерком имена, отчества, года рождений... Более тысячи человек. Взрослые, дети. Много детей... Имена, имена, имена... Столбцы имен. Словно поминальник.

Когда нашел ту тетрадь, в Красноярке жило 57 человек. Всех — старых и малых. Малых совсем немного. Нет, не все, кроме тех пятидесяти семи, умерли — часть их в начале 30-х увезли еще дальше, в верховья Васюгана, часть отправили на стройку в Кузбасс, кого забрали в тридцать седьмом, кого взяли во время войны на фронт и в трудармию. Но половина... Половина из того списка схоронена в Красноярке. Мужчины, женщины, дети. Из земли вышедшие, в землю ушедшие.

Помню — пели в нашей деревне сложенную безвестным поэтом бесхитростную песню. Бывало, возвращаемся с покоса в лодке, и по тихой ночной реке далеко разносятся берущие за душу женские голоса, поющие про горькую долю спецпереселенцев:

Зачем вы от них отказались? За что же сослали вы их? Они уж себя не жалеют. Лишь жалко им деток своих...

217

Согнали их всех беспричинно В веселые майские дни, Ох, сколько здесь маленьких деток В сырую могилу легли...

Я пережил тут ссылку в 40-50-х годах. Это было время, усугубленное войной, но первым, кого привезли сюда, было трудней. С теми, кто остался в живых, я много лет вместе работал, делил трудный хлеб, так же как они, был обездолен и унижен. Знаю, что им довелось испытать здесь, когда я еще был далеко от этих мест, знаю, как они жили до ссылки, как их этапировали, и, если описать жизнь каждого, не хватило бы и десятка томов. Я приведу лишь несколько отрывков из воспоминаний членов одной семьи. Так, как рассказывали они сами: Анна Васильевна Беспрозваннова и ее дочери — Евдокия, Мария, Александра.

Анны Васильевны уже нет в живых. Померла она на восемьдесят третьем году жизни далеко от своего Большеречья, где родилась, выросла и рожала детей, померла вдали и от того крутояра, на котором прилепилась оставившая по себе иную память нищая Красноярка, где довелось ей прожить треть жизни.

И когда впервые приехала она в город, дивилась не каменным многоэтажным домам (они-то казенные), а основательным деревянным:

— В каких домах люди живут... Нешто их не раскулачивали? Тихонечко вздыхала о своем:

— Поразогнали, разничтожили... Как я была сильна, могутна... Все куды-то подевалось. Руки не владеют, поди, уже и корову подоить не смогла бы...

Незадолго перед смертью привиделось ей во сне:

— Видела сёдни Бородиниху — быдто она корову погнала. Я же знаю, что у нее ноги болят, а тут шибко так побежала. И наша коровенка быдто отстала, я ее тоже гоню, бегу, да не могу за Бородинихой поспеть. Поди, померла в инвалидном доме. Я, когда к Клавдии ездила, и ее попроведала. Сказала тогда мне напоследок: «Давай, Аннушка, попрощаемся, как надобыть». — «А чё?» — «Да ведь помрем — не свидимся боле».

Ушла из жизни вскоре и Анна Васильевна. Заснула, трое суток не пробуждалась, перед смертью глаза открыла, хотела

218

что-то сказать... Дала ей дочь яблоко: «Может, поешь, мамонька?» Так с яблоком в руке и скончалась. Никого не намаяла.

Через пять лет похоронили рядом с ней старшую дочь, Клавдию. Стоит одна оградка на двоих на краю кладбища, видно отсюда с бугра третье, последнее в жизни Анны Васильевны село. Видны крытые шифером дома, разрушенная церковь, пахнет пихтовой хвоей и старыми венками, ветер доносит гул едущих по знаменитому когда-то почтовому Сибирскому тракту машин и голоса со вздымающейся в гору улицы.

В этом пыльном, с раздавленными тракторами улицами селе живут две дочери Анны Васильевны. Не было просвета в жизни у Евдокии, нет крестьянской работы, которую бы не переделала... Надеялась к старости обрести покой, на пятом десятке вышла замуж за вдовца, вырастила пятерых чужих детей, а доживает век одинокой в оседающем в землю доме... И Мария живет одиноко — первый муж погиб на фронте, второго — Ивана — схоронила на том же бугре, где покоится мамонька. Был Иван старше ее на шестнадцать лет. Иван да Марья... Все, все они сполна хватили лиха.

Младшая — Александра. С ней мы поженились весной пятидесятого в Красноярке. Через двенадцать лет переехали в город, а все снится ей деревня. Снится наша коровенка, которую мы тогда завели. Будто стоит она во дворе некормленая, худая, с запавшими боками. И телушка непоеная, и во дворе сколько дней не чищено... Спохватится во сне: «Господи, что же я о них забыла? Как же так случилось?» Пробудится — за окном город, в многоэтажном доме напротив светятся прямоугольники чьих-то окон, гудит водопроводная труба на кухне... Нет коровенки, дворишка, нет деревни. Все в прошлом.

И вот мы с ней медленно идем по заросшей травой елани, по земле, на которой была деревня, наша убогая Красноярка. И так же, словно боясь кого-то потревожить, ненароком наступить на то, на что наступать нельзя, идут рядом приехавшие с нами двое наших земляков. Тоже муж и жена, тоже бывшие спецпереселенцы. И память об этой деревне у нас тоже общая.

Теснит лес когда-то просторное место, придвинулось бывшее далеким, и, кажется, сжалась покинутая земля. Ямы, гнилушки, давно остывшие кирпичи... Все заросло, и тянутся по примятой траве проторенные нами следы. Помню, как тридцать лет назад

219

стояли здесь последние заброшенные избы, одиноко торчали осинки с темными скворечниками и ветер разносил запах тлена. Печально и жутко было здесь, слышались чьи-то голоса, чудилось чье-то недавнее дыхание...

Но я не о том, что не стало Красноярки, ее век и должен был быть коротким. Как и у сотен других исчезнувших спец-переселенческих поселков. Я о другом — за что страдали здесь люди, за что умирали? В чем была их вина?

Пусть говорят те, кто тут жил. Расскажут, как все было. Пусть они... Еще не самые обездоленные судьбой, выжившие...

Евдокия Дмитриевна:

Семеро было в нашей семье — тятя с мамонькой, бабонька — восемьдесят с лишним лет, да нас четверо девчонок. Рожала мамонька боле, да остальны ребятишки махонькими по-примерли. Тогда ведь баба на сносях, а все работает. У кладей рожали, снопы подает, присядет, тут же и сродит. Поэтому и детишки неживущи были. Меня мамонька на покосе родила, а через пять ден тятя ее опять сено гресть повез. Хозяйство ведь, как бы мы без свово хозяйства? Коров держали, овечек, птицу... Свиней не помню, не было вроде свиней. Бабонька наша еще до Советской власти для купца Калижникова зерно по деревне закупала. Купец этот в Евгащино, а бабонька в Болыие-речье. Амбар был свой. Хлеб в него ссыпали, а потом деданька возил в Евгащино. После, когда тятя отделился, тот амбар себе перевез и теплый двор из него сделал. Коров завел, а масло продавал все этому же Калижникову.

Мамонька наша с бедных, у отца ее, дедушки Василия, кроме нее шестеро было. Ртов много, поэтому ее к себе дядя на воспитание взял. В семнадцать лет на конных граблях сено гребла, всякую тяжелую работу делала. А на девятнадцатом году тятя ее сосватал. С одной деревни они, мамонька сказывала — не дружили, звали только друг дружку, дружить зазорно считалось. Так, жениться ему надо было, и все. Братовья извозом промышляли, почту гоняли из Тары в Омск, а он, значит, коров завел.

Тогда ведь как работали? В страдную пору бабе расчесаться некогда, заноз в ладонях не чуяли. Маяли себя... Тятя коровам

220

зимой воду с Иртыша возил, чтобы на прорубь не гонять, за сеном на шести подводах во втором часу ночи выезжал. Покуда доедет, воза накладет, только к обеду дома. Все сам. А ведь нездоровый был, грыжа у него была и голова все время болела. Потому и на германскую не взяли, в Омске сколько-то тогда пробыл, и домой отпустили. А работник у нас был Сенька — этого с Пасхи до Покрова нанимали. Коров мамонька доила, Клавдия уже большенькая, меня тоже приучали. Лошадей держали то ли семь, то ли восемь. Один жеребец смирный, другой выездной, шибко дикой. Покуда тятя его запрягёт, на месте не стоит, опосля из ограды только успевай держи... Тятя на ём круг объедет, потом обратно мимо ворот, тогда уж мамонька в кошеву падат...

Хлеба сколь-то сеяли, а молотилка у соседей была, давали им лошадей на молотьбу, за это и наши снопы обмолачивали. Веялка своя была — тяжелушша — насилу двое ручку вертели. Еще сенокосилка да конные грабли. Боле никаких машин. А вязать снопы в страду бабы деревенские помогали. Тятя им за это хлебом платил.

Раскулачили в двадцать девятом. По первости налогом разоряли, только тятя уплатит, следом из сельского Совета извещение — сызнова плати, еще больше. Потом хлеб отобрали, после и все остально...

Мария Дмитриевна:

Девять лет мне было, помню — со школы пришла, а у нас дома люди чужие. Мамонька мне пальцем погрозила и на печку показывает: «Лезь!» А те добро описывают— в ящиках, кладовке, на вышке, в подполе — везде обрыскали: «Никуда ничего не девайте, иначе худо будет». А еще вперед этого мужик к тятеньке приходил: «Дядя Митя, продавайте дом, вас с него выгонять будут». — «Да неправда это, за что выгонять?» А мужик тот под матку садился договариваться насчет дома. И жеребца хотел купить, сто девяносто рублей за него давал. Только тятенька ничё не продал: «Ой, да кто же отберет? За чё?»

Я еще девчушка была, а помню, как работали. Тятенька большущий воз снопов под бастрик накладет, я на возу сижу высоко-высоко... Как-то ехали, а он песню пел: «Во субботу, день ненастный...» Задумался, поет про себя, голос хороший, чистый... Шестьдесят лет прошло, а осталось в памяти... И небо

221

какое тогда было, и дорога, и снопы как пахли... Еще как лен дергали, помню, как стлали его, холсты ткали, после на полянке по весне расстилали белить. Бывало, туда же нам, ребятишкам, валенки свезут мыть, окна, кадки из-под соленьев. И гусей там же пасли. Не мы одни, все деревенские ребятишки...

В мясоед описали, а выгнали из дому Великим постом. Притаивало уже днями, уходили, а с ледяных сосулек — кап, кап...

Выгнали, поселили в избушонку махонькую, даже сеней не было, так, мало-мальски плетнем загорожено. Ленивые были хозяева, хоть жерденками можно было сверху закрыть. И над печью дыра, вишь, люди-то какие там жили... Тятенька поленом да тряпьем дыру заткнул, мы, девчонки, забрались на печь, не знаем, что с нами со всеми дальше будет. Вещи почти все отобрали, у бабоньки в ящике смертная одежда была припасена, так и ту не позволили взять. После уже кто-то принес в узелочке. Тятенька, крадучи, полтуши мяса привез — тут же отняли: «Ты чужое взял... И вазы верни». А вазы какие? Горшки глиняные. Тятенька сложил их в ведро и отнес.

Анна Васильевна:

Месяц прожили в черной избенке, утром заходят двое: «Сутки вам на сбор, завтра кулаков из села выгонять будем». — «Спаси Господь, ведь мы и так лишенные...» Ничё не слушают— чтоб наутро собраны были, и весь сказ. Митрий подевался куда-то, я одна с ребятишками, суюсь из угла в угол, не знаю, куды чё девать, чё брать, и его нет и нет. Пришел наконец. «Где тебя носит?» — «Василисино золото доставал. Рубил мерзлу землю топором». Тут звона кака беда на нашу голову, а он сестре пошел золото откапывать! «Ну и чё, достал?» — «Достал, думал, под одним столбом закопано, а оказалось под другим...» — «Много было?» — «Стакан». — «Чё же она тебе дала за это?» — «Два золотых...» Ох, скупа была... Нас за болото угнали, а она осталась. Когда померла, всё соседи порастащи-ли. А те два золотых я после, уже в Красноярке, соседу отдала, когда он с обозом за болото ходил. Голодовали шибко, а в торксине на золото муки можно было купить. Видела — привез полнехонек куль зашитый, а мне полкуля высевок отдал. Все прахом пошло...

222

Мария Дмитриевна:

Когда из Большеречья выгоняли, дали нам рыжего конишку, копыта, как лапти, вперед высунулись, ходил на щетках. Скарб, какой был, сложили в розвальни, поверх нас, девчонок, усадили, тятя пешком шел, мамонька где присядет, где тоже пешком. Бабоньку в тот раз не тронули, она, когда нас еще из дому выгоняли, ушла в моленную жить. Была неподалеку от нашего дома моленная, кержаки там Богу молились, так и осталась в ней. Обоз большущий собрали, и конвойные при нем с ружьями. Помню — первую ночь в Евгащине провели, дом большой, просторный, и огонь всю ночь горел светлый-светлый... Народу много гнали, со всего района. В Таре в какую-то избушонку ночевать завели, и всех остальных кого куда, а кому места не хватило, тех в нардом, по-теперешнему вроде как бы клуб. Я туда поглядеть бегала — миру полно, теснотища, сидели и лежали на полу. У порога настыло, дверь отворят — морозный пар понизу стелется — зима ведь... Дальше уже в глубь погнали, в самую что ни на есть глухомань... Доехали до Петровки, там на хутор жить определили. Хозяева не русские — чуваши или еще какие, не знаю. Кроме нас еще две семьи да их своих одиннадцать человек. А мужиков погнали за болото бараки рубить, там они и жили в снегу.

У чувашей тех изба внутри не штукатурена, стены бревенчатые и нары большущи. Ничего не обихожено... Ребенок махонький в люльке... У нас-то люльки настоящие, а этот как ящик и к нему долгий очеп через всю избу. Коровы у них были. Сытые коровы, только во дворе не чищено, стояли в навозной жиже. И баня по-черному, а там, в бане, большое корыто и в нем простокваша. Нам эту простоквашу позволяли брать.

А мужики все за болотом. И тятенька тоже. Через какое-то время и нас погнали к ним под конвоем за Кулай, в гиблое место. Ночевали по дороге, помню черный лес, костер... Клавдия с Дуськой еще с хутора воротились домой, остались с мамонькой я да Шурка трехгодовалая. Мамонька, наверное, ночами в лесу глаз не смыкала, а мы в розвальнях, как птенцы, прижмемся, спим... Утром пробужусь — опять в пути, опять дуги качаются, полозья шорохтят, впереди воза, позади воза... У чьего-нибудь коня гуж лопнет либо завертка у саней порвется — весь обоз останавливается, стоим, ждем, покуда наладят; зимник — одна колея, снежище в урмане и на болотах глубокий, не объехать. Чья-то собака бежала за хозяевами на высылку, не хотела отставать. Как-то гляжу — в снегу роется, полбуханки хлеба вы

223

копала. Наверное, кто-то из мужиков, которых вперед угнали, припрятал, больше откуда тут хлебу взяться? Мамонька отобрала, после мы этот хлеб грызли. Мерзлый, холодный...

На всем пути один сруб видели — амбар из свежего осинника, там в амбаре были кули с мукой и охрана к ним приставлена. Дали нам паек— по сколько-то муки на человека, и снова снежной колеей дальше от людей, от привольных мест... Перед концом пути через полую речку перебирались, в логах снег лошадям по брюхо, а речка уже вскрылась, стрежью берег моет. По мостику переехали, мужики его для нас загодя сделали. Сами Бог весть где и Бог знает как... От этой речки еще сколько-то проехали, и вот они, бараки. Много бараков — полсотни, а может, больше в тайге на вырубке. Вот вам дом, земля, тут ваша кулацкая доля. За то, что шибко работали, а ребятишкам за то, что родились на свет.

Наш барак был натрое разделен — на три семьи. Бревна осиновые неошкуренные, пол земляной, нары, два маленьких окошка без рам, вместо дверной скобы сквозь дыру палка просунута... Потолок бревенчатый, сверху землей закидан; печка железная. Когда затопили, с потолка потекло, мерзлая земля наверху стала оттаивать. А возле барака на березе собака висела, та самая, которая хлеб из снега выкопала. Повесил хозяин, видно, кормить нечем было. Так и висела...

Мамонька на печке лепешки пекла. Помню, кто-то дал туесок рассола, так лепешки в рассол макали. Еще серу жевали. Бересту в чугунок накладем, кусочками нарезанную, углями обложим, в дне чугунка дырочка, через нее сера в ямку стекает. В нашем бараке еще две девчонки жили — Клашенька и Фимонь-ка, так вместе жевали. А мужики все бараки строили. С темна дотемна...

Потом люди стали оттуда бежать. Видят — погибель тут. На погибель в болота привезенные. И тятенька с мамонькой тоже бежать надумали. И еще которые с нами договорились вместе уходить. А начальник, который над нами поставлен, видно, милосердный был. Говорит: «Мужики, вы сегодня вечером уходите, а назавтра я за вами погоню послать должен. Так вы с дороги сойдите, переждите в лесу, иначе воротят вас». Сколько успели, дотемна прошли, затем сутки хоронились в урмане. Никто на нас не натокался*. Обратно на дорогу вышли и подались в домашнюю сторону. Снег уже растаял, болота распустило, а след видно — дорога промята, много народу до нас бежало, ко

224

торые и коней с собой вели. Тятенька Шурку на кукорках нес, позади мамонька Рыжку в поводу вела, по бокам на нем два куля со шмутками — все наше добро... У меня за спиной котомка, из тятенькиных портянок сшитая, на груди мешочек с сухариками. Шурка эти сухарики не хотела есть, все просила черного хлебушка... Колбу по дороге рвали, наросла уже колба.

У тятеньки шаг большой, он ростом высокий, еще сильный, хоть и нездоровый. Это уже после, в тюрьме да Нарыме, весь изболел, а тогда сильный был. Ушел далеко вперед, народ отстал, а тут на пути развилка. Дорога надвое — в какую сторону дальше? Решили — вправо. Идем, идем, тятеньку догнать не можем. Кричать стали. Чуть слышно где-то слева откликнулися, выходит, он от развилки в другую сторону отправился. Услыхал, выбрался к нам напрямик на голос. Вместе еще сколько-то прошли и в болотину уперлись. До того пробирались по топкому, а тут вовсе огромный рям, и дорога по нему уводит. Все, кто до нас бежал, здесь прошли. Неохватное болото, карагай-ником поросло, конца-краю не видать.

С нами Коровины шли, тоже наши, большереченские, позабыла, как их звать, бездетные были, самих двое. У него ухват, у нее сковородник с долгим череном — все богатство. Опирались на черена вместо посохов. Болото не болото, идти надо, один путь... Коровин вперед пошел, ухватом дорогу щупает, остальные за ним, бадажки себе выломали. По зимнику здесь обоз запросто бы протащился, а тут весна, дорога расплылась, зыбун... Недалеко пробрели — самовар брошенный, тулупишко на кочке. Дальше хуже — хлябь, карагайник рядом колышется... И кони дохлые на пути. Одни с кулями увязли, другие без ничего. Выбились из сил. Хвосты, морды болотной няшей облеплены...

И мы обезножили, заночевали посеред болота. Потом речку переходили, вода в ней черная-черная, и взбубнившегося коня в заверти крутило. Вроде к нам прибиться хочет, поднесет его течением и обратно затягивает... К вечеру выбрались в бор. Время — солнцезаход, на сосне красный флаг издалека видно, может, дорогу указать кто-то его вывесил. Тут уже на сухом ночевали. А как рассвело, из бора вышли на поляну озимой ржи. Ой, как красиво, какая яркая-яркая зелень! По левую руку село виднеется. Наверное, воскресный день был, печи топятся, дым из труб, пастух коров гонит... Уж какое красивое светлое село после той черноты, хляби, после всего... Стороной прошли, а собаки на нас издали лаяли. Шибко лаяли.

15—4717

225

Где-то на болоте я сумочку с сухариками потеряла. Тесемочка развязалась или еще как. Потеряла, и все тут... Дальше шли — все уже живое, жилое. Взрослые в деревни заходить боялись — не воротили бы нас, а мы, ребятишки, стали забегать, милостыньку просить. Никто не спрашивал, откуда мы, чьи... Давали кто кусочков, кто картошки. Никто не попрекнул, подавали Христа ради...

Неподалеку от Екатерининска вышли к Иртышу. Мужики на пароме или еще на чем-то на тот берег переплыли, а бабы с ребятишками остались пароход ждать. Уговорились с мужиками, если всех пароход возьмет, знак им подать — махнуть платком с палубы. Сами они где-то схоронились, ожидали, как дальше быть. Боже мой, знали же, что если обратно, откуда выгнали, воротимся — добра не жди, а все равно домой стремились. Куда больше? Куда еще деваться?

Народу на берегу набралось черно — и те, которые раньше сюда вышли, и мы... Глядим — белый пароход вдали показался. Ближе подошел, кричать стали. И он закричал... Как он кричал, гудел! Будто по всем нам голосил. К берегу причалился, всех взял. Иртыш широко разлился, махнули мужики с середины реки — все, мол, погрузились. Все-все...

Мужики берегом в домашнюю сторону, и мы на пароходе туда же, вверх по Иртышу. Притулились кто где, вповалку, всяко... Кто-то ночью окурок на меня бросил, прожгло платьишко до тела. Господи, всякую чушь помню... Едем, радуемся. Ну вот и приехали. День солнечный. Троица, народ на пристани... Тогда ведь каждый пароход всем селом сбегались встречать. Сошли на берег. А где жить? Дуська наша на берегу, тоже пароход встречать прибежала, она уже тут, в своей деревне, в людях жила. Бабонька в моленной. Ну и мы в моленную... Больше некуда, определились под Богом жить. Большая комната розовой занавеской надвое разделена — когда раньше молились, по одну сторону мужики, по другую бабы в долгих юбках, а по стенам иконы. Много икон. Где икон не было, там мы поселились. Молиться уже никто не ходил, иногда только старухи собирались. Вот и жили там. Даже сон свой помню: будто мы опять за болотом, опять темный барак, с потолка каплет... Испугалась, пробудилась— нет, в моленной мы, в моленной... Вот и хорошо, вот хорошо-то как...

А тятенька у маменького отца, дедушки Василия, скрывался, верстах в пятнадцати от нас — в Шипициной. В завозне пря

226

тался, грабли делал, черенки к вилам. Дедушка с мамонькиным братом жил, дядей Афоней, у тех своя семья, боялись, что кто-нибудь узнает, что они тятеньку прячут, худо им будет. А тятеньке куда деваться? После выказал кто-то, забрали его и в По-логрудово угнали. В тюрьму.

Ну, а нам как-то надо жить, кормиться надо. Тятеньку взяли, да он ничем и помочь не мог. Отослала меня мамонька туда же, в Шипицину, к дяде Афоне. Только и меня там стало не надо, отдали дяде Ване. Они с теткой Агафьей трех коров держали, уедут на покос или страду, а я дома управляюсь, дою этих коров. После ведра на маслозавод несу на коромысле. Тяжело, одиннадцать лет мне было, попрошу иногда соседку, тетку Марфу, пособить, налью ей сливочник молока, дядя узнал, ругал шибко: «Сама нахлебница, а еще работницу нашла». Скупой был. Себе всего горшочек молока оставляли. А мне ведь тоже охота, возьму хлебушка и макну, еще возьму кусочек и макну... Уличил меня — крошки в молоке... Отдали к дяде Грише с маленьким водиться. А как ребеночек заснет, шерсть заставляли прясть. Только и там мне отказали, отправили за двадцать километров к Квашне. Ну, фамилия такая у него была — Квашня. Он со снохой жил, маленькая росточком бабенка, и девочка у них махонькая. Бедно жили — стол, кровать, шкап в горнице, в шкапу сахарница, комочек сахара там один — серенький... А к соседям пойду, утех всего много. Двое близнецов у них в красненьких рубашечках. Охота было к ним. А то на Иртыш пойду, мужики на берегу бревна тешут, сяду возле них, сижу. Они не гонят, мне и хорошо, ладно... После Квашня девочку в ясли определил, стала я лишняя. Отправили к тете Жене. Они с мужем своим, дядей Костей, на квартире у какой-то бабушки в избушонке жили. Дядя Костя ко мне хорошо относился, дочкой называл, мне там хорошо было. Помню — как-то втроем плыли на лодке и дядя Костя с тетей Женей песню пели: «Горит, горит село родное...» Ох, как хорошо пели, как распевно, в два голоса... Он начнет, она подтягивает. А у меня слезы в горле, то ли от того, что тятенька эту песню пел, то ли предчувствие какое... Река тихая, гладкая, тени от берега на воду пали, а они поют, поют...

А наши всяк по себе. Тятенька — в тюрьме, только мамонька с Шуркой вместе да еще бабонька с ними. Мамонька в поле картошку посадила, капусту. Ходила работать на базу, мела и мыла там, мучные кули вытрясала, а сметки разрешали домой приносить. Ящик муки накопила. Если б не сметки, может, ког

227

да нас второй раз сослали, не выжили бы, померли с голоду... В Болыиеречье хотела мамонька в колхоз вступить, пошли с Аграфеной, тоже из раскулаченных, на собрание, а их не приняли, прогнали оттуда... Летом приехала меня попроведать. «Возьми меня, — прошусь, — домой». А какой дом? Нет ничего... «Живи тут, Маруська. Куда тебя девать? Живи тут». А мне домой охота, шибко домой охота. Пожалела, взяла... Опять в ту моленную. Я и сейчас ее иногда во сне вижу... Светло, опрятно, ладаном пахнет... Полянка возле моленной снится— трава не-затоптанная, нигде не наслежено. Трава и ромашки по ней...

Евдокия Дмитриевна:

А я, когда нас еще за Кулай везли, с Петровского хутора убегом воротилась. Ране, когда из дома выгоняли, председатель сельсовета, бабенка из беднячек, говорила нам с Клавдией: «Порвите связь с родителями, вас двоих не тронем». Куда же мы от отца с матерью? Грех отказываться. А после, когда уже на хуторе судьбу ожидали, Клавдия вызнала, будто все же которых девчонок намеряются домой отпустить. «Я, — говорит, — в том списке есть, а тебя, Дуська, нету». Только, мол, одна из тех девчонок от родителей отставать не хочет, поэтому, когда завтра всех собирать станут, вместе пойдем, может, тебе за-место нее удастся... Пошли. Военный по списку выкликать стал, до той девки черед дошел, а я-то позабыла, на каку фамилию мне Клавдия сказала откликнуться. Стою молчу. Тот вдругоряд спрашивает: есть, мол, такая? Клавдия меня под бок тычет — отзывайся! «Тут я, — кричу, — тут!» Набралось молодых поболе десятка, да еще одну беременную бабу отпустили. Конишко нам дали. В первой же деревне у той бабы роды начались, осталась с дитем. Едем, припасу ни у кого нет, побираемся по деревням, кто хлеба нам вынесет, кто картошки...

До Большеречья добрались, куда идти? К бабоньке в моленную. Встретила нас, заплакала: думала, боле не свидимся. Стали мы с Клавдией ходить на работу — клепку проволокой в пучки связывать и таборить. Большущие пучки, едва подымаем вдвоем. С нами еще три девки работали. Уплатили нам пятерым за месяц всего десять рублей... Клавдия тогда в каку-то семью нянькой нанялась, а мне бабонька присоветовала: «Ступай, Дуська, к тетке Настасье, може, она тебя возьмет». Та и приняла. Домовничаю у нее, корову дою...

228

Мамонька с Маруськой и Шуркой к Троице воротились, а тятю не слыхать. Раз прихожу к дяде Сане, гляжу — кто-то одеялом укрытый лежит. Спрашиваю: «Кто?» Тетка Анисья палец к губам приложила: «Тс-с... Отец твой из-за болота пришел». Да только они его долго держать не стали, пришлось ему к дяде Афоне уйти, там в завозне лето скрывался.

А я у тетки Настасьи. Сын у нее был, Колька, одногодок мой, сама она на артельной работе, а мы с ним на огороде картошку копаем. Ведро самоковочное, желтой краской покрашенное, большущее, тяжелое. Накопаем полнехонько, насилу вдвоем тянем. Когда прошлый год в Болыиеречье ездила, так к этому Кольке заходила. Пьяный сидел за столом. Старый, седой. Спрашиваю: «Узнаешь меня?» — «Нет, не признаю». Стала напоминать... Вспомнил. Даже то ведро тяжелущее вспомнил: «Так это ты, Дуська...»

Ну, а когда картошку выкопали, тетка Настасья мне: «Не объешь ты меня, Дуська, а боюсь людей, скажут — работницу держу. Ступай к тетке Ольге, може, она не прогонит». Заплакала я, пошла к тетке Ольге проситься... Живу у нее, как-то по ягоду за Иртыш с девчонками чужими поехала, мало ягод набрала, «Ничё, — говорю, — тяте хватит поисть. Тятю накормлю...» Выдала его нечаянно.

Может, и не виновата, может, кто-то другой дознался, забрали его в тюрьму в Пологрудово. Посадили за то, что из-за болота ушел, семью свою спасал... А меня вскорости тетка Ольга к дяде Афоне в Шипицину спихнула. Зима настала, как-то дядя Афоня говорит: «Слышь, Дуська, сёдни отца твово в Тару погонят, поедем на тракт, може, свидимся с ним». Конь у него был, Бельчик, резвый такой конь. Сбрую на него надел самолучшую, дугу резную. Наша дуга была, тятина. Вырядил коня, ровно к свадьбе. И дядя Ваня запряг свово Воронка, тоже с нами ехать. Да не успели, прошел уже этап. Помчали коней другой дорогой, наперерез. На тракт с разъезда выскочили — вон они, гонят под конвоем. Страсть сколько мужиков, аж черно. Тятю увидали — худой, еле шагает, видно, ноги потер. Я руки раскинула, кинулась к нему... Милиционер меня прикладом в грудь. Тятя оглянулся молчком... И все...

После по родне да по людям скиталась, никто долго не держал, боялись. Раз как-то в наш дом насмелилась зайти. Все уже разорено было — палати. лавки... Запечники сожгли. Ворота

229

тятя ставил с резьбой, голубой краской покрашенные — и тех нет. Все разорили.

Мария Дмитриевна:

А весной велели опять готовиться в дорогу. «Ликвидировать кулачество как класс...» Уж не помню — то ли мамонька сама всех нас накануне собрала, то ли пригнали к нам старших девчонок... Пошли мы фотографироваться в конец улицы, место то почему-то Гоголевкой называлось, кирпичная стена там стояла, поди, от церкви. 16 мая тридцать первого года. Маленькая карточка, пятиминуткой называлась. И сейчас она цела, только лица уже плохо различить. А потом уже нас до самого отъезда в моленной держали. На двери замок, и милиционер стоял. Через три дня повезли под конвоем в Такмыцк. И бабоньку на этот раз тоже с нами. Согнали народ с четырех районов: Большере-ченского, Колосовского, Муромского, Кыштовского. Согнали в завозню на берегу, там и ночевали. У пристани баржи причалены — две для людей, две под скотину, сено привезли, плуги, бороны... Долго баржи грузили, потом народ в трюм погнали. Потянул буксир вниз по Иртышу...

Анна Васильевна:

В дороге люди помирать начали. Старые и малые в первую очередь. Как покойников наберется много, притыкались к берегу хоронить. Свекровушка Богу душу отдала... Уже по Васю-гану везли, лежала на палубе на бревнах, лежала не подымалась. Все плыло и плыло с нее, тяжело помирала... Когда одиннадцать покойников набралось, причалили баржу, милиционеры народ в трюм согнали, шестерых мужиков оставили тела выносить. Афанасий Непомнящих телегу ободрал, сколотил с тележных досок свекровушке гроб, остальных так зарыли. Потом в Красноярке как-то сказал мне: «Знаешь, где Варвара похоронена? Как Кильсину проедешь, гора по левую руку, так на той горе». После, когда я Марусю в Средний Васюган учиться отправила, поехала с Настасьей на обласке ее попроведать, проплыли мимо Кильсиной. Гляжу — вон она, та гора. Говорю: «Давай пристанем, здесь моя свекровушка похоронена». Полезли с Настасьей в гору — бурелом, чащобник, все заросло. Семь лет прошло, а уже ничё не знатко. Так и не нашли место.

230

Только спокойно, что схоронили как следует, в гробу, и смертна одежа была припасена. Всего и было. Царство ей небесное...

Ох, вспомню, непереносимо становится. Хавроньюшке, Афониной жене, косы обрезала. Занемогла она, жар по ней, горит... «Обрежь мне, Аннушка, косы». А они у нее длиннющие, толстые... «Как же резать? Нешто не жаль тебе?» — «Не жаль, Аннушка, тяжко мне от волос...» Обрезала. Плачем обе... Крестик у нее был на груди и ладанка. Достала мне из нее два золотых: «Возьми, Аннушка, не обессудь на большем... Помираю я». Господи, за чё народ изничтожали?

Евдокия Дмитриевна:

Варить к плите по дороге не допускали, котелки люди составят на палубе, матросы всем в рубке варят. Покуда очередь дойдет... Стою раз, дожидаюсь свово котелка, а пожилой матрос глядит на меня печально. «Отца-то нет у тебя?» — «В тюрьме наш тятенька... Четверо девчонок нас, мамонька с нами да бабонька старая». — «Иди-ка сюда», — говорит. В рубку зашли, со стола и шкапчиков хлеба мне насобирал: «Держи подол». Насыпал полнехонек кусков, вышел, поглядел по сторонам: «Ступай быстро, покуда милиционер не видит». Жалостливый был. Милиционеры, те не жалели. Наши, деревенские, дома остались, другие к нам были приставлены. Ежели селений по берегам не видать, еще разрешали на палубе обитаться, а как деревня покажется — в трюм загоняли. Мамонька как-то замешкалась, огрели прикладом, насилу отдышалась.

Месяц везли. Дни долги, ясны, куда ни глянь — солнышко с реки глаза слепит. То по правую руку подымалось, а с Иртыша на Обь вышли — по левую руку стало выходить. Народ говорит — обратно к дому плывем. Да уж какой теперь дом... Раз утром глядим — вода под бортом черная, как навозная жижа, берега придвинулись, плесы коротки. В трюм уже не загоняют, на крутоярах кое-где редкое жилье видать: бараки, землянки — знать, еще до нас люди поселены. Перекликаются с ними мужики с баржи: «Что за река?» — «Васюган!» — «Кака тут жизнь?» — «Гибельная». С берега кричат: «Чьи вы? С какого райо-о-ну?» Наши им: «А вы чьи? Откель завезенные?» Катится по реке: «Чьи вы? Чьи вы?» Потом и поселков не стало, берега тесней, тайга черней, на тальниках по приплескам мокрый ил

231

лохматами висит. К берегу причалимся, покойников схоронят, дальше плывем...

На сколькой-то день приткнулись к крутояру. Из тайги в реку лог, как ущелье, разверстый, землянка на яру, возле два коменданта дожидаются: «Большереченские и колосовские, выгружайтесь!» Начали по трапу ребятишек малых выносить, телеги скатывать, плуги... У одного плуга колесуха соскользнула, оборвалась в воду, только ил из глуби заклубился...

Мы свои кули со шмутками вынесли, с ящиком выкарабкались наверх, лазаем по чащобнику, свою кучу найти не можем. Лес — заломи головушку, в небо дыра, от комаров никакого скрёсу... Тятя бы с нами — легче было бы... У многих мужики по тюрьмам да в бегах. Привезли в глухую тайгу баб с ребятишками обездоленных. Померших в дороге из списков вычеркнули, живым объявили: сосланы вы сюда на вечное поселение и название вам теперь — спецпереселенцы.

Еще дома, в Большеречье, неподалеку от нас двое стариков жило. Девчонка у них приемная — Шурка, младше меня годами. Избенка ихняя в землю глядела, ворота прожильные таском открывались, никакого богатства не было. Как-то мне мамонька с тетки-Василисиной юбки платьишко сшила; так когда первый раз нас из дому выгнали и наше добро с торгов пошло, те старики это платьишко для своей Шурки купили. А после, когда мы из-за болота воротились, велели ей отдать платьишко нам. Не схотели на чужой беде наживаться. Так и их с Шуркой тоже на Васюган привезли. Старики в первую же зиму померли, осталась Шурка одна. За чё их сослали? За чё она страдала, бедная?

Мамонька в дороге крепилась, а высадили в тайгу — захворала шибко. Ютимся в берестяном балагане, дым глаза ест, лес шумит, мамонька замучена... На край света завезенные, только по солнцу понять можно, в какой стороне дом, а сколько до него — Бог весть. Как-то с Ванькой Баженовым пошли по грибы, заблудились в тайге, блукали, блукали, увидали просвет, а там свежи кресты, поодаль балаганы берестяные, землянки... А это люди, которые с нами на барже плыли с Муром-цевского району, тут поселены. По реке далеко, а напрямки всего километра три. Спрашивают: «Откель вы?»

И опять, как за Кулаем, мужики взялись бараки рубить, бабы мох дерут, бревна подтаскивают, пазы конопатят. Кто работа

232

ет — тому четыреста граммов муки в день, иждивенцу — двести... Помирать стали с голоду, от тифа... Самый мор зимой начался, каждому покойнику не успевали могилу копать, вырыли на всех две большущие братские, клали гробы подряд...

Кто выжил, те весной корчевали тайгу под поля, избы рубили — народ из бараков переселять. Я глину таскала, била кирпичи, сорок штук набью — мамонька их калить принимается. Потом на пихтовый завод меня послали. Это только название «завод» — землянка, там печь, чаны деревянные да барак рядом поставлен. Где хороший пихтач найдут, там и ставили — километров за пятнадцать, а то и дале от поселка. Вязанками пихту через колдобины и валежник таскать — сила нужна, посылали молодых. Сорок дён отработаем, в поселок отпускают. Охота домой, бывало, в ночь пойдем, бересто на палках жгем, идем ватагой по тайге...

Дома отдохнем, в бане намоемся —- вечером в клуб. Построили незадолго перед войной — половицы широкие, окна большие... Хлеб свой, колхозный, уже был, на трудодни получали. Ранешнее вроде забываться стало, вроде так и должно было все с нами быть. Пляшем под гармошку в клубе, только стуко-ток стоит. Молоды, весело...

Война началась, враз все пролетело... Ребят из спецов поначалу на фронт не брали, на другое лето — уравняли с вольными. А как войну объявили, привезли к нам откель-то ссыльных. Которые из них по-русски не знали. Много ихних прибралось, лежат на одном погосте — наши деревенские и они. Земля не спрашиват, чей ты. За что сослан — не спрашиват... И сколько ты на свете прожил — шестьдесят лет или шесть годочков.

Все под гнетом жили. Война, а еще и спецы к тому же. Запуганы были. Голодны, раздеты, разуты... Начальников боялись, финагентов. Этих пуще всего. Приедет и начинает в контору вызывать... А то целая бригада наедет, прокурор, начальник милиции... Налоги большушши, а где деньги взять? Ведь, считай, задаром работали, когда, верно, за тебя колхоз сколько-то уплатит налогу, так ведь и у колхоза денег нет. В отчетный год станут вычитывать не то, сколь получить, а сколь должон остался... Тятеньку финагент вызовет, стращает, стращает... А где он денег возьмет? Посидит в конторе на лавке у двери и домой воротится. Бледный, трясется. Он же смирный был, никому супротив слова сказать не мог. Только воротится, следом опять

233

посыльная, сызнова вызывают. Скажет мамоньке: «Ступай ты, Анна». — «Нет, ты ступай...» Господи, все одно кому-то идти надо. Судили за налог, срок давали. Которые бабы на всю зиму бросали ребятишек, уезжали на лесозаготовки на налог заработать.

Я на лесозаготовках зимой мужицкую работу делала, возчиком была, сутунки из деляны вываживала. Как-то приходит из дому письмо, тятеньки уже в живых не было, мамонька печатными буквами пишет: «Описали за налог самовар, постель и картошку в подполе. Ежели пятьсот рублей не пришлешь, все отберут». У меня заработанных двести рублей было, да и те долго не отдавали. Пошла к мастеру Христом Богом просить. Пожалел: «Ступай на сплотку, там больше заработок». Пошла на плотбище лесины накатывать, ромжины заламывать. Жилы вытягивала, того и гляди, все внутри оборвется, кисти рук по-обморозила, кожа полопалась. Выслала мамоньке пятьсот. А то картошку из подпола бы выгребли, ложись и помирай...

Где ж оно теперь здоровье будет, если все там отдадено? Зимами в лесу, летом в рыболовецкой бригаде. Вспомнила сейчас — раз на обласке из ропажей на Васюган выплыла, а там вал у-у-у какой страшенный, сплошной белик, того и гляди перевернет. А впереди из воды топырчина выдалась, я наискосок вала обласок держу, да оплошала, наехала на эту топырчи-ну. Крутит меня вал, захлестывает, вот не вот погибель... Роди-тельско благословение спасло — снесло обласок. Домой приехала, отогреться на печи не успела — в контору вызывают, прокурор приехал. Как он на меня кулаком стучал, аж чернильница на столешнице прискакивала: «План не выполняете, а ты с лова приехала! Судить будем! Судить!» А рыба в тот год плохо ловилась, мало сдавали. Хоть чё делай, не ловилась. Уж как он стращал, как стучал кулаком! А уполномоченный, бывало, приедет к нам на рыбалку, перво-наперво палкой золу в кострище ворошит — нет ли там рыбных костей, всю рыбу сдавать было велено, себе нельзя варить... Батюшки, чё только начальство над нами делало, чё только делало...

А то вспомнилось, как осоку в ляге косили. Только один покос был, где сухой ногой, а то все в ляге, все в ляге... Кочки высокие, цельный день по воде, мокрый подол по голяшкам хлещет, мошка заедает... Как-то раз откосилась, пошла по курье ягоду побрать, вышла на тако место, где никто сроду не бывал, — голубицы там синем-синё. Ох, сколь ее было! Спужалась брать. Зверя спужалась. Думаю, после как-нибудь на это место приду.

234

Не пришлось... До сего времени помню, сколь ягоды было. Намедни во сне видела — синем-синё... К слезам, говорят, ягода снится.

Все где-то осталось— молодость, здоровье... Детство вовсе Бог весть где... Сколь лет собиралась съездить на родину, да все чё-то мешало — то чужих детей ростила, то гряды надо полоть, то картошку окучивать. А прошлой осенью собралась, в огороде прибрано, зимы еще нет — печь в избе топить не надо, — надумала и поехала. Пятьдесят шесть лет не была в Большеречье, как из дому выгнали, не была. Приехала, по первости ничё узнать не могу — дома новые, улицы новые, старых построек почти не осталось. Нашего дома и следу нет. Когда нас на Васюган угнали, к нему прируб сделали, курятник там был колхозный. Затем перевезти надумали, раскатали, увезли и бросили. Так бревна и погнили. Большой был дом, светлый, окошки с наличниками высоко от земли. Тятя хотел крышу перекрывать, а как стали говорить, что раскулачивать будут, листовое железо где-то в поле спрятал. Ничё нет — ни железа того, ни дома. И тяти давно нет. У Бородина, соседа нашего, тоже хороший был дом, этот, сказывали, недавно сгорел. Только ворота стоят. По рисунку узнала. Темные, а рисунок знатко, рисунок никуда не денешь. Красива резьба, покрасить бы, так еще бы как гляделась... У дяди Афони дом цел, попросилась зайти поглядеть — потолок низкий, окошки сели, все старо, а крылечко еще то, знакомое. Вот ведь как...

Когда девчонкой была, лес от села шибко далеко за поскотиной рос, теперь деревья возле самих домов. То ли выросли, то ли село подступило... На кладбище старом один-одинешенек крестик стоит. И кустик возле него. Сам ли вырос или посадил кто? А рядом пятиэтажный дом на могилках.

Все хотела спросить — чё же, когда нас увезли, люди, которые там остались, говорили? Радовались ли, чё ли?

А чернозем с нашей усадьбы на мичуринские участки теперь возят, самосвалы насыпают и увозят. Шибко плодородная земля, сколь лет на ней жили... Упала бы на нее, схватила руками, ревела бы дурнинушкой. Постояла на том месте, чуть сердце не зашлось. Батюшки, како гонение было, како гонение...

Александра Дмитриевна:

А отец к нам в Красноярку приехал на третий год. Я его чуть помнила — только серые глаза и усы, которыми он когда-то щекотал мое лицо. Иногда будто во сне вижу — стою на высо

235

кой кочке, кругом рыжее болото, вода, а он уходит. Это когда он нес меня, заблудился и пошел искать дорогу. А я плачу, боюсь — уйдет насовсем... После этого, наверное, лет пять прошло, в тот день мама тяпала в огороде картошку, помню, кто-то из женщин крикнул: «Аннушка, Дмитрий Семеныч твой приехал!» Бывало, раз в полмесяца пароход еще только где-нибудь далеко-далеко загудит, уже все спешат на берег, а в тот раз не было парохода, наверное, отец на попутном катере или паузке приехал... Мама тяпку бросила, побежала, я — за ней. Спустились по взвозу, вижу — стоит на песке у воды. Высокий, простоволосый, в руке котомка. Не помню, как они с мамой поздоровались, обнялись, наверное (тогда ведь не так, как сейчас, все строже было, совестливей). Мама босая, и я босиком, пальтишко на мне линялое... Стою молчком. Отец спрашивает: «А это чья девчонка?» — «Так это же Шурка наша...» — «Ну, язви тебя, какая стала длинная, черная...» Не узнал. После того как меня из-за Кулая вынес, ни разу не видел.

А до того прислал нам посылочку — маленькие кусочки хлеба, черные, закляклые, как ириски. Возьмешь в рот, пососешь, только тогда чуть-чуть запах хлеба почувствуешь. Наверное, от своего пайка отделял. Как он сберег, как сумел послать, не знаю. Сестры мои до сих пор вспоминают: «Тятечка из тюрьмы хлеба прислал». И как он там жил — не знаю, может быть, маме рассказывал, а мы, девчонки, не узнавали. Сейчас бы все расспросила, а тогда не спрашивали. Трудно жил, и все.

Помню полянку около нашего дома в Болыиеречье. А может быть, была она возле моленной, где мы сколько-то прожили после того, как нас из дома выгнали. Маленький кусочек детства там, остальное в Красноярке... Помню — старшие уйдут на работу, оставят мне маленькую каралечку хлеба на весь день. А я управляюсь в избе, голиком пол подмету, в огороде кужень-ку зелени нарву, чтобы вечером похлебку сварить... Скорей, скорей, чтобы управиться, пока на дворе не стало совсем жарко, и тогда быстрее к плетеному коробу, который зачем-то стоит в огороде. А из соседней избы приходит уже тоже управившаяся к этому времени соседская Морька Шумова со своей испеченной пополам с картошкой колобашкой. Садимся на короб, начинаем качаться и есть. Иногда менялись— Морька мне свою колобашку отдаст, а я ей каралечку. Едим медленно, чтобы продлить удовольствие. У каждого в детстве свои радости,

236

у меня — та... Пол в избе почему-то любила по субботам мыть. Прошу у мамы: «Мама, я буду пол мыть, ну мама...» Скажет в сердцах: «Мой, если так охота, только ладом». А пол осиновый, некрашеный...

Ягоду в тайге брала. Одна себе, босиком... Неохота идти — ноги в занозах, в ссадинах, змей боюсь, а мама посылает. Приду из лесу, скажет мне вечером: «Ты прямо как в пригоне полнехонько ведро почерпнула». В сельпо ягоды сдаст, мне материи на платьишко купит, чтобы осенью в школу идти.

А о всем страшном, тяжелом — не хочу. Зачем? Вспоминается иногда запах от корзины, наполненной брусникой или грибами... Крупные темно-красные ягоды, желтые грузди с нальнувшими хвоинками, розовые волнушки, белянки как пяточки... Вспоминается как что-то большое, важное в жизни...

Идем по поросшей травой елани, на которой стояла наша убогая Красноярка. Стояла еще тридцать лет назад... Но эти тридцать — половина нашей жизни. И так же, как тогда, моет васюганской водой слоистый крутояр, но уже нет изб, вымахала по пояс трава и теснит чистину обступивший осинник. Возле заросшего речного взвоза одиноко маячит перевезенный нефтяниками из Среднего Васюгана домишко, в котором, ожидая смены, коротают время двое вахтовиков, подальше, на взлобке, где когда-то стоял конный двор, серебрится бак под нефть, от него тянутся трубы к реке и в тайгу, к невидимой отсюда скважине. В стороне рвется из-под земли рыжий факел — сгорает газ.

Для вахтовиков здесь лишь зарастающая елань, не было тут ничего для них родного, и протоптанные ими дорожки вели только к реке, нефтяному баку и обваленному спекшейся глиной котловану. Но мы-то здесь прежде жили, нам виделось прошлое... Шли по оплетавшей ноги траве, искали приметы былого — вот тут был крутой лог, здесь настлана гать, тут перекинут мосточек... Лог зарос и стал мельче, сопрела гать, хлюпает под ногами в низине болотная жижа, заплывают следы.

Шли по чащобнику, искали кладбище, раньше казалось, не так уж близко оно от деревни, и вдруг оказалось рядом. Все стало под одно — бывшая деревня, кладбище... В прежнюю пору возле него было гумно — гудела по осеням молотяга, хлопала, нагоняя дощатыми крыльями ветер, веялка, пахло соломой, мя

237

киной, зерном... Прогалину, где молотили хлеб, можно определить и сейчас — трава тут выше, гуще, темней. А на погосте вымахал лес — осинник, березняк, рябины... Бурелом, чаща, почерневший слой прелых листьев. Холмиков почти не заметно, осевшие ямы, много ям... Увидели поваленный трухлявый крест, неподалеку еще две замшелые лежащие на земле перекладины. На всем кладбище лишь два креста; а по ямам, по насыпанным когда-то скорбным холмикам тянется промятая тракторами и машинами дорога — нефтяники проложили зимник. Летом берегом Васюгана не проехать — топи, речушки, рямы... Зимой — ездят. Раньше в десяти шагах отсюда была проселочная дорога. Возили снопы, зерно с гумна, ездили в поле с плугами, жатками... И сейчас эта дорога еще светлеется просекой. Зачем же по кладбищу? Зачем напролом по крестам, по осевшим могилам? Зачем?

На одном из уцелевших крестов можно разобрать надпись: «Рыженковы — 8 человек». Они похоронены не вместе, лежат порознь, их родные приезжали сюда и, не найдя могилок, поставили один крест всем восьмерым. Второй накренившийся крест на могиле моего тестя, Дмитрия Семеновича Беспрозваннова, безответного, истового в работе мужика. Сколько теса и плах напилил он для колхоза маховой пилой, сколько крутобоких стогов сена сметал! Помню, как первой послевоенной весной послали его засевать протянувшиеся вдоль реки узкие полоски земли, переходившие в большое поле, за которым начиналась гарь с редкими почерневшими лесинами. Внизу, под яром, отражал холодное небо речной омут, нахолодавшая за зиму зябь по увалу еще не согрелась, в бороздах на кромках полей лежал зачерствевший снег, а он, засучив до колен исхудалых белых ног холщовые портки, шагал с оттягивавшей плечо севалкой, горстями раскидывая по полю семенное зерно. На лице его было страдание. Никогда прежде крестьянин не стал бы бросать зерно в мерзлую землю, подождал бы, пока прогреется пашня, заструится над ней теплое марево. Но уполномоченный стращал и гнал, чтобы первым рапортовать о начале сева... И ходил босой «кулак», спецпереселенец, кидал в стылую землю семена, плача от горечи и бессилия. Плакал, что напрасен его труд и не уродится хлеб на колхозном поле. Я видел эти слезы. Я возил семена на телеге той весной...

238

Помер Дмитрий Семенович на следующий год летом. Измаянный болезнями, надсаженный работой. Рубаха у него была одна-единственная, и та заплата на заплате, завернули исхудалое тело во что-то, гроб Анна Васильевна с дочерьми несли на себе, председатель колхоза коня не дал — покос, все кони за рекой, надо было метать сено...

Тишина. Только временами печально шелестит вверх листва, да надсадно, зло гудят в сырой тени комары. Вкопали глубже изглоданный временем высокий крест. Всплыло в памяти: «Тя-течка из тюрьмы хлеба прислал...» Поклонились могиле, попытались припомнить, где еще здесь схоронены те, кого мы знали, — умершие от болезней, лишений, старости, жившие долго и те, чья жизнь была совсем короткой. Кого-то еще есть кому помянуть, кого-то — уже некому.

Тихо, приглушенно звучат голоса живых, и слышатся голоса тех, кто зарыт в этой земле. Зарыт в таежном краю, вдали от родимых сел, от родных просторов.

Зачем вы от них отказались? За что же сослали вы их?

Отмахиваясь от льнущих комаров, выбрались из сырой сумеречной чащобы, и вдруг где-то впереди рванулся выше леса черный дым. Густой, жирный, он расползался над стиснутой лесом еланью, тянулся с яра, нависал тучей над пологим противоположным берегом, и совсем близко, за разделявшим когда-то деревню логом, сквозь теснящиеся клубы дыма яростно прорывались рыжие языки пламени. Захолонуло сердце — неужели через столько лет надо было приехать сюда затем, чтобы увидеть этот неистовый огонь, увидеть, как горит земля? Горела не она — полыхало несколько тонн подожженной вахтовиками ненужной им слитой в котлован нефти. Когда-то тут ясными морозными утрами медленно поднимался сиренево-алый дым из печных труб, летом тянулся, расходясь над рекой, зыбкий дым березовых дров колесного пароходика, который ждали и провожали во всех прибрежных деревнях... Легкий, навсегда улетучившийся дым минувшего. Сейчас на крутояре клубился чадный дым горящей крови этой земли... Сгорела нефть, сникло и угасло обессилевшее пламя, но нехотя расходившаяся туча еще стлалась над еланью и уходящей за поворот рекой. И снова в сторо

239

не, словно вечный огонь памяти, одиноко трепетал на ветру газовый факел, да еще долго курилась опаленная, спекшаяся земля. Моя, их, наша...

От Красноярки до Муром ки было когда-то меньше часа ходьбы. И сейчас мы тоже пошли туда пешком. Случалось, когда жил я уже в городе, одолеет ночью бессонница, и мысленно иду и иду по этой дороге, припоминая каждый перелесок, каждое поле на том пути... Вот за деревней гать через болотину, по правую руку сверток к крытому почерневшей соломой сараю, дальше узкая полоска поля, мостик через ложок, две слеги, накатник, едет кто-то на телеге — прогромыхают колеса, пересчитают тесаные бревешки... На полпути — Пономарева полоса. Выйдешь из осинника на край поля и видишь кроны трех высоких сосен. Не про это ли место на росстани поется в песне: «По Муромской дорожке стояли три сосны»?

Впрочем, зачем сейчас про эту дорогу? Я не о ней и не о Красноярске и Муромке, которых теперь нет, не о тех спецпе-реселенческих поселках, где тоже все поросло травой забвения, где обвалившиеся ямы, замытые дождями кирпичи, прогнившие мостики, гати, упавшие кресты... Я не об этом, я о другом — зачем все это было? За что было гонение?

Господи, ну за что же?

240

Сровнялись с землей могильные холмики возле исчезнувших спецпоселков по берегам таежного Васюгана; не стало поселений, заросли поля и погосты... И кладбище на окраине Нового Васюгана, когда-то именовавшегося Могильным Яром, где похоронены тысячи умерших в 30-х и 40-х годах спецпереселенцев, занято постройками и огородами. Уцелел лишь небольшой поросший сосняком островок земли.

В 1989 году приезжавшие сюда из Эстонии два бывших воспитанника детского дома, матери и братья которых зарыты в васюганской земле, поставили здесь деревянный крест с табличкой: "Memento" ("Помни"). А в 1996 году по инициативе бывших ссыльных на этом скорбном месте установлен небольшой памятник — единственный всем погибшим на Васюгане...

Благому делу содействовали администрации Томской области и Каргасокского района.

16—4717

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

ВМФ — Военно-морской флот ГПУ — Государственное политическое управление ГУЛАГ — Главное управление исполнительно-трудовых лагерей ОГПУ Запсибкрайком — Западно-Сибирский краевой комитет ВКП(б) Запсибкрайисполком — Западно-Сибирский краевой Исполнительный комитет

ИТЛ — Исправительно-трудовые лагеря

Крайздрав — краевой отдел здравоохранения

КрайЗУ — краевое земельное управление

крайком — краевой комитет ВКП(б)

крайКК — краевая контрольная комиссия

МГБ — Министерство государственной безопасности

МТС — машино-тракторная станция

МРС — моторо-рыболовецкая станция

Наркомздрав — Народный комиссариат здравоохранения

НКВД — Народный комиссариат внутренних дел

НКГБ — Народный комиссариат государственной безопасности

НКЗем — Народный комиссариат земледелия

НСО — Новосибирская область

обком — областной комитет ВКП(б)

ОГПУ — Объединенное государственное политическое управление при Совете Народных Комиссаров СССР ОИК, окрисполком — окружной Исполнительный комитет ОК, окружком — окружной комитет ВКП(б) ОКР КК — окружная контрольная комиссия окротдел — окружной отдел окруправление — окружное управление 00 — оперативный отдел ОПО — оперативно-политический отдел У КБ OP, ОРО — отдел розыска УМГБ ОРС — отдел рабочего снабжения ОТП — отдел трудовых поселений ОТСП — отдел специальных поселений ПП — полномочное представительство ОГПУ РИК — районный Исполнительный комитет РК, райком — районный комитет ВКП(б) РККА — Рабоче-крестьянская Красная Армия РОНО — районный отдел народного образования РУМ — районное управление милиции Сиблаг — Сибирские лагеря ОГПУ СПО — специальный отдел УГБ УВД — Управление внутренних дел УГБ — Управление государственной безопасности УКГБ — Управление КГБ (областное, краевое) УМГБ — Управление МГБ (областное, краевое) УНКВД — Управление НКВД (областное, краевое) УНКГБ — Управление НКГБ (областное, краевое) УО — Учетный отдел

242

СОДЕРЖАНИЕ

От составителя (В.Н. Макшеев) 5

ДОКУМЕНТЫ, ВОСПОМИНАНИЯ, КОММЕНТАРИИ

1. Из письма секретаря Томского окружкома ВКП(б) Нусинова и председателя Томского окрисполкома Рещикова секретарю Запсибкрайкома ВКП(б) Р.И. Эйхе и председателю Запсибкрайисполкома Клименко. 7 марта 1930 г. 15

2. Из постановления Совета Народных Комиссаров СССР. «О хозяйственном устройстве спецпереселенцев в Нарымском крае».

28 декабря 1931 г. 17

3. Из воспоминаний Ирины Федосеевны Коростелкиной, сосланной в Нарымский округ из Алтайского края в 1930 г. 18

4. Из протокола совещания по вопросам хозяйственного устройства спецпереселенцев в Каргасокском районе. 22— 24 марта 1932 г. 19

5. Из протокола заседания бюро Чаинского РК ВКП(б). «О классовой борьбе в колхозах». 2 августа 1932 г. 21

6. Из резолюции бюро Чаинского РК ВКП(б).

31 августа 1932 г. 21

7. Из инструкции Сиблага о распределении урожая и доходов спецпере-селенческих неуставных артелей в 1932 г. 22

8. Из информационного письма секретаря Бакчарского РК ВКП(б) Осипова секретарю оргбюро крайкома Беляевских.

16 сентября 1932 г. 22

9. Из протокола заседания оргбюро крайкома ВКП(б) Нарымского округа. 10 сентября 1932 г. 24

10. Из резолюции бюро Чаинского РК ВКП(б) по докладу районного коменданта о выполнении решения 12 районной партконференции. Декабрь 1932 г. 24

243

11. Из постановления бюро Запсибкрайкома ВКП(б).

15 апреля 1932 г. 25

12. Из протокола заседания бюро Каргасокского РК ВКП(б).

S ноября 1932 г. 25

13. Из постановления бюро Каргасокского РК ВКП(б).

/ ноября 1932 г. 34

14. Из воспоминаний Марии Федоровны Абраменко, сосланной в Нарымский округ с Украины в 1930 г. 34

15. Из письма политссыльного Ф.И. Голощекина к Б.И. Перельман.

12 ноября 1910 г. 35

16. Из воспоминаний Екатерины Сергеевны Лукиной, сосланной в Нарымский округ из Красноярского края в 1932 г. 36

17. Из письма В.В. Куйбышева к Р.И. Райх. 4 августа 1910 г. 37

18. Из протокола внеочередного заседания бюро Александровского

РК ВКП(б). 13 февраля 1933 г. 38

19. Из резолюции бюро Нарымского окружкома ВКП(б). «О состоянии работы парторганизации и самоочистки колхозов от кулаков».

4 марта 1933 г. 39

20. Из протокола заседания бюро Нарымского окружкома ВКП(б). 22 апреля 1933 г.

21. Из памятки Александровского райкома ВКП(б) членам ВКП(б) и уполномоченным куста. «Борьба с кулачеством».

Март 1933 г. 39

22. Из протокола заседания бюро Александровского РК ВКП(б). «О результатах обследования нарсуда». Нмарта 1933 г.

23. Из резолюции второго Пленума Александровского РК ВКП(б).

20 марта 1933 г. 41

24. Из протокола заседания бюро Нарымского окружкома ВКП(б).

2 марта 1933 г. 41

25. Из протокола заседания бюро Чаинского РК ВКП(б). «О положении в детяслях на Коломенских Гривах». 29 июня 1933 г. 42

26. Из протокола заседания бюро Нарымского окружкома ВКП(б).

«О состоянии больничной помощи в округе». 22 ноября 1933 г.        42

27. Из воспоминаний Вениамина Макаровича Курченкова, сосланного

в Нарымский округ из Алтайского края в 1931 г. 43

39

40

244

28. Призывы к 1 Мая 1933 г., разосланные в райкомы ВКП(б)

29. Из письма Запсибкрайкома ВКП(б) всем окружным, городским

и районным комитетам ВКП(б) Западно-Сибирского края. «О недостатках и извращениях по укреплению колхозов». 8 апреля 1933 г.

30. Из письма секретаря Запсибкрайкома ВКП(б) Р.И. Эйхе секретарю Нарымского окружкома ВКП(б) К.И. Левиуу.

/ апреля 1933 г.

31. Из протокола заседания бюро Нарымского окружкома ВКП(б). 8 апреля 1933 г.

32. Из протокола заседания бюро Чаинского РК ВКП(б). 30 июня 1933 г.

33. Из протокола заседания бюро Чаинского РК ВКП(б). 10 июля 1933 г.

34. Из протокола заседания бюро Нарымского окружкома ВКП(б). «О состоянии детских домов Сиблага ОГПУ».

22 октября 1933 г.

35. Из письма Краевого земуправления секретарям РК ВКП(б), директорам и начальникам политотделов МТС и совхозов.

21 ноября 1933 г.

36. Из протокола заседания бюро Чаинского РК ВКП(б). «О мнимом восстании в Тигинском сельсовете (паника, основанная на кулацких слухах)». 3 августа 1933 г.

31. Из письма В.А. Величко И.В. Сталину, секретарю Запсиб-крайкома Р.И. Эйхе и секретарю Нарымского окружкома ВКП(б) К.И. Левицу. 22 августа 1933 г.

38. Из докладной записки комиссии Запсибкрайкома ВКП(б) в ЦК ВКП(б) Я.Э. Рудзутаку и Запсибкрайком ВКП(б) Р.И. Эйхе. [1933 г.]

39. Из доклада участкового коменданта Лизжева о работе участковой комендатуры Сиблага ОГПУ с контингентом спецпереселенцев расселения 1933 г. // декабря 1933 г.

40. Из письма окружкома ВКП(б) всем райкомам ВКП(б) Нарымского округа. 13 октября 1933 г.

41. Из протокола заседания комиссии по «чистке» партии в колхозе «Путь к коммунизму» Кривошеинского района. 7 июля 1934 г.

42. Из протокола заседания комиссии по «чистке» партии в колхозе

им. Беляевских Кривошеинского района. 8 июля 1934 г. 70

43. Из протокола заседания комиссии по «чистке» партии в колхозе «Третья пятилетка» Кривошеинского района. // июля 1934 г. 70

44. Из протокола заседания комиссии по «чистке» партии в колхозе

им. Сталина Кривошеинского района. 15 июля 1934 г. 71

45. Из информации в Нарымский окружком ВКП(б) об итогах «чистки» членов и кандидатов партии Каргасокского района.

Октябрь 1934 г. 72

46. Из постановления бюро Нарымского окружкома ВКП(б).

2 октября 1934 г. 75

47. Из директивы Управления НКВД по Западно-Сибирскому краю всем комендатурам УНКВД и секретарю Нарымского окружкома ВКП(б) К.И. Левицу. 2 января 1935 г. 75

48. Из директивного письма заместителя начальника ОТП УНКВД по Западно-Сибирскому краю Анастасенко и начальника 1 отделения Гладышева секретарю Нарымского окружкома ВКП(б)

К.И. Левицу. 2 января 1935 г. 76

49. Из докладной записки участкового коменданта Тонне кой комендатуры Дуды начальнику ОТП УНКВД по Западно-Сибирскому краю Долгих, начальнику окротдела УНКВД Мартону и секретарю окружкома ВКП(б) К.И. Левицу. 28 января 1935 г. 77

50. Из письма В.В. Куйбышева к Р.И. Райх. И сентября 1910 г. 78

51. Из докладной записки начальника Нарымского окротдела НКВД Мартона начальнику СПО УГБ УНКВД по Западно-Сибирскому краю. «О подготовке к весенне-посевной кампании участковых комендатур Нарымского округа в 1935 году». 78

52. Из информации участкового коменданта Тоинской комендатуры Дуды начальнику ОТП УНКВД Долгих, начальнику Нарымского окротдела УНКВД Мартону. «О ходе посевной».

25 мая 1935 г. 79

53. Из «Плана приема 270 семей трудпоселенцев, имеющих прибыть

в Колпашевскую комендатуру в 1935 г.». 21 мая 1935 г. 80

54. Из протокола заседания бюро Нарымского окружкома ВКП(б). «О допущении названия а Каргасокском районе колхоза имени Левица». 28 августа 1935 г. 82

246

55. Из протокола заседания бюро Нарымского окружкома ВКП(б). «О передовой статье газеты "Советский Север" № 11 от 21 января 1936 года "Двенадцать лет без В.И. Ленина"».

26 января 1936 г.

56. Из докладной записки уполномоченного окружкома Ильясова из Чаинского района Нарымскому окружкому ВКП(б).

25 мая 1936 г.

57. Из информации Нарымского окружкома ВКП(б) крайкому ВКП(б) о работе председателей колхозов, посланных крайкомом ВКП(б) и крайисполкомом в Нарымский округ.

10 июня 1936 г.

58. Из информации уполномоченной окрисполкома Ляминой Нарымскому окружкому ВКП(б). «О состоянии колхоза "Луч Востока" Кривошеинского района». 13 июля 1936 г.

59. Из докладной записки начальника Нарымского оперативного отде ла НКВД Мартона и начальника СПО УГБ Колесникова началь нику СПО УГБ УНКВД по Западно-Сибирскому краю майору госбезопасности Жабреву, Новосибирск, и секретарю Нарымского окружкома ВКП(б) К.И. Левину, Колпашево.

23 сентября 1936 г.

60. Из справки об итогах партийных собраний в Каргасокском и Александровском районах по обсуждению отчетного доклада Нарымского окружкома ВКП(б). «О классово враждебных проявлениях». 3 октября 1936 г.

61. Из информации инструктора окружкома Печенина из Чаинского района в Нарымский окружком ВКП(б). 3 июня 1936 г.

62. Из докладной записки начальника окротдела НКВД Мартона и начальника ОПО УГБ Овечкина в Нарымский окружком ВКП(б). «О нарушениях революционной законности в Бакчар-ском районе». 22 июля 1936 г.

63. Из открытого письма колхозников колхоза им. Эйхе Парабельско го района секретарю Запсибкрайкома ВКП(б) Р.И. Эйхе.

18 марта 1936 г.

64. Из информации секретаря Парабельского РК ВКП(б) Кулюпано ва Нарымскому окружкому ВКП(б). «О состоянии проверки руководящих колхозных кадров по Парабельскому району».

12 февраля 1938 г.

65. Из докладной записки заместителя заведующего окружным земельным отделом Эндера Нарымскому окружкому ВКП(б), ок-рисполкому и окрпрокурору. 12 января 1938 г. 95

66. Из докладной записки заместителя заведующего окружным земельным отделом Эндера секретарю Нарымского окружкома ВКП(б) Попову. Февраль 1938 г. 96

67. Секретарю Парабельского РК ВКП(б) Кулюпанову.

30 апреля 1941 г. 98

68. Из письма жителя села Парабель М.М. Желтухина к И.В. Сталину. 23 апреля 1941 г. 99

69. Из Новосибирского обкома ВКП(б) секретарю Парабельского

РК ВКП(б) Кулюпанову. 30 мая 1941 г. 99

70. Из информации Нарымского окружкома ВКП(б) Новосибирскому обкому ВКП(б). «О работе партийной организации в связи

с объявлением войны». 27 июня 1941 г. 100

71. Из информации № 3 Нарымского окружкома ВКП(б) Новосибирскому обкому ВКП(б). // июля 1941 г. 101

72. Из информации Парбигского РК ВКП(б) Нарымскому окружкому ВКП(б). 19 июля 1941 г. 103

73. Из информации секретаря Шмаковской парторганизации и поселкового коменданта Ярославцева Васюганскому РК ВКП(б) и районному коменданту Смирнову. 28 июня 1941 г. 103

74. Из докладной записки районного прокурора Вольхина Васюганскому РК ВКП(б). 2 июля 1941 г. 104

75. Из информации уполномоченного по сенокосу в пос. Черемшанка Гертана Васюганскому РК ВКП(б). 8 июля 1941 г. 105

76. Из информации уполномоченных В .Д. Глазырина и В.В. Дербенева Васюганскому РК ВКП(б) и райисполкому. 12 июля 1941 г. 105

77. Из инструкции № 001223 относительно способа проведения депортации антисоветских элементов из Литвы, Латвии и Эстоии 106

78. Из докладной записки Нарымского окружкома ВКП(б) секретарю Новосибирского обкома ВКП(б) Кулагину. «О приемке и устройстве в Нарымском округе адм. ссыльных».

19 июля 1941 г. 115

248

79. Из пятидневных информации секретаря Парабельского

РК ВКП(б) Кулюпанова Нарымскому окружкому ВКП(б). «О работе с населением». 2—22 июля 1941 г.

80. Из информации Пудинского РК ВКП(б) Нарымскому окружкому ВКП(б). 23 июля 1941 г.

81. Из информации секретаря Нарымского окружкома ВКП(б) Каштанова секретарю Новосибирского обкома ВКП(б) Кулагину.

30 июля 1941 г.

82. Из информации секретаря Шмаковской парторганизации Васюганскому РК ВКП(б). 31 июля 1941 г.

83. Из информации и.о. секретаря Парабельского РК ВКП(б) Новикова Нарымскому окружкому ВКП(б). 24 августа 1941 г.

84. Докладная записка зав. орготделом Нарымского окружкома ВКП(б) Родикова начальнику окротдела НКВД Островлянчику. 30 августа 1941 г.

85. Из сборника «Нарымская ссылка (1906-4917 гг.)»

86. Из информации уполномоченного из колхоза «Новый путь» Пономарева Васюганскому РК ВКП(б). 4 августа 1941 г.

87. Из информации Каргасокского РК ВКП(б) Нарымскому окружкому ВКП(б). 8 августа 1941 г.

88. Из информации М.В. Гляделова, секретаря Васюганского

РК ВКП(б), Новосибирскому обкому ВКП(б) и Нарымскому окружкому ВКП(б). «О политике-массовой работе среди населения и о выполнении хозяйственно-политических задач по Васюганскому району». 30 августа 1941 г.

89. Из докладной записки секретаря Нарымского окружкома ВКП(б) С. Паршина секретарю Нарымского окружкома ВКП(б) Ужеву. «О состоянии дел в Васюганском районе».

24 августа 1941 г.

90. Из информации секретаря Пудинского РК ВКП(б) Тарасенко Нарымскому окружкому ВКП(б). «О состоянии работы в Пудин-ском районе с 5 августа по 15 сентября 1941 г.».

17 сентября 1941 г.

91. Из докладной записки секретаря Нарымского окружкома ВКП(б) Ужева начальнику окружного отдела НКВД Плотникову.

27 сентября 1941 г.

92. Из докладной записки секретаря Пудинского РК ВКП(б) Тара-сенко секретарю Нарымского окружкома ВКП(б) Ужеву.

4 октября 1941 г. 131

93. Из справки секретаря Пудинского РК ВКП(б) Тарасенко, представленной Новосибирскому обкому ВКП(б) и Нарымскому окружкому ВКП(б). «О политико-экономическом состоянии района». 13 июля 1941 г. 131

94. Письмо в редакцию окружной газеты «Советский Север» из Пар-бигского района 133

95. Из докладной записки секретаря по пропаганде Нарымского окружкома ВКП(б) Калининой секретарю по кадрам Нарымского окружкома ВКП(б). «О кадрах Парабельского района».

7 октября 1941 г. 134

96. Из протокола заседания бюро Нарымского окружкома ВКП(б). «О засоренности классово чуждыми элементами советских и хозяйственных организаций Чаинского района». 20 октября 1941 г. 135

97. Из решения бюро Нарымского окружкома ВКП(б).

22 августа 1941 г. \Ъ1

98. Из решения бюро Нарымского окружкома ВКП(б).

6 августа 1941 г. 137

99. Из доклада о пятой годовщине сталинской Конституции на торжественном собрании в г. Колпашеве. 5 декабря 1941 г. 138

100. Из информации заведующего агитколлективом Благодатских Васюганскому РК ВКП(б). «Об агитационно-массовой работе в агитколлективе Тевризского сельсовета». Декабрь 1941 г. 138

101. Из протокола заседания бюро Нарымского окружкома ВКП(б).

И февраля 1942 г. 139

102. Из докладной записки председателя колхоза «Идея Ленина» Бирули-на первому секретарю Васюганского РК ВКП(б) Грошеву и председателю райсовета Землянскому. 17 марта 1942 г. 140

103. Из доклада помощника районного коменданта Васюганской комендатуры сержанта Г.Б. Демичева начальнику Васюганского

РО НКВД по Новосибирской области сержанту госбезопасности Голоскову. Копия: секретарю Васюганского РК ВКП(б) Грошеву.

5 марта 1942 г. 140

104. Из постановления бюро Нарымского окружкома ВКП(б).

14 февраля 1942 г. 141

250

105. Из протокола открытого партийного собрания первичной парторганизации НКВД Васюганского района. «Обсуждение приказа нар. комиссара обороны тов. Сталина от 23 февраля 1942 г.».

24 февраля 1942 г. 142

106. Из докладной записки председателя колхоза «КИМ» Жукова Васюганскому РК ВКП(б). 19 марта 1942 г. 143

107. Из информации уполномоченного по займу пос. Ернювка

В. Чупиной Васюганскому РК ВКП(б). 15 апреля 1942 г. 144

108. Из докладной записки секретаря Нарымского окружкома ВКП(б) Ля мина секретарю Нарымского окружкома ВКП(б) Ужеву. «О положении дел в Васюганском районе». 30 апреля 1942 г. 144

109. Из протокола заседания бюро Васюганского РК ВКП(б).

6 мая 1942 г. 147

110. Из докладной записки секретаря Шмаковской парторганизации, поселкового коменданта Ярославцева Васюганскому РК ВКП(б).

Июнь 1942 г. 148

111. Из воспоминаний Дайны Шмулдере-Геркис, сосланной в Васюганский район из Латвии в 1941 г. 149

112. Из информации в Нарымский окружком ВКП(б). «О положении

дел в Бакчарском районе». 28 июня 1942 г. 150

113. Докладная записка уполномоченного из колхоза «Новый путь» Васюганскому РК ВКП(б). Июль 1942 г. 151

114. Из информации секретаря Пудинского РК ВКП(б) Тарасенко секретарю Нарымского окружкома ВКП(б) Ужеву.

5 августа 1942 г. 151

115. Из информации парторга колхоза им. Буденного Плосконосова Васюганскому РК ВКП(б). Июль 1942 г. 152

116. Из информации парторга колхоза «Красный партизан» Булыгина Васюганскому РК ВКП(б). Август 1942 г. 153

117. Из протокола заседания Васюганского РК ВКП(б).

21 декабря 1942 г. 153

118. Информация заведующего агитколлективом Благо датских Васюганскому РК ВКП(б). «О культурно-массовой работе Н.-Тевризской партийно-комсомольской группы». [1942 г.] 154

119. Из воспоминаний Маргит Феллер, сосланной в Васюганский район

из Буковины в 1941 г. 154

251

120. Из протокола заседания Васюганского РК ВКЛ(б).

13 ноября 1942 г. 155

121. Из протокола заседания Васюганского РК ВКП(б).

7 марта 1943 г. 160

122. Из воспоминаний Дайны Ш мулде ре - Гер кис 161

123. Из докладной записки заведующего орготделом Нарымского окружкома ВКП(б) Агашева секретарю Нарымского окружкома ВКП(б) Н.Г. Михайлову. 12 марта 1943 г. 163

124. Из протокола заседания Васюганского РК ВКП(б).

2 апреля 1943 г. 163

125. Из протокола заседания Васюганского РК ВКП(б).

8 июня 1943 г. 164

126. Из протокола заседания Васюганского РК ВКП(б).

5 августа 1943 г. 166

127. Из протокола заседания Васюганского РК ВКП(б).

7 августа 1943 г. 166

128. Из воспоминаний Бируты Мильберг, сосланной в Васюганский

район из Латвии в 1941 г. 167

129. Из докладной записки инспектора окроно Чубаровой в Нарымский окружком ВКП(б). «О состоянии Айполовского детского дома».

20 октября 1943 г. 168

130. Из воспоминаний Маргит Феллер 169

131. Из письменного сообщения секретаря Александровского РК ВКП(б) Кузьмина секретарю Нарымского окружкома

ВКП(б) Брызгалову. 20 октября 1943 г. 172

132. Из замечаний зам. наркома внутренних дел СССР В. Черныпюва к проекту постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б). «О развитии рыбных промыслов в бассейнах рек Сибири и на Дальнем Востоке». Декабрь 1941 г. 173

133. Из протокола заседания бюро Нарымского окружкома ВКП(б). «О расселении переселенцев-немцев из районов области в районы округа». 14 июля 1942 г. 174

134. Из постановления бюро Нарымского окружкома ВКП(б).

18 ноября 1942 г. 175

135. Из протокола заседания бюро Нарымского окружкома ВКП(б).

3 августа 1943 г. 175

252

136. Из протокола заседания бюро Нарымского окружкома ВКП(б). «О трудовом использовании и хозяйственном устройстве переселенцев в рыбной промышленности». 20 ноября 1943 г.

137. Из спецсообщения начальника Нарымского окротдела НКВД капи тана госбезопасности Карташова и начальника отделения ОТСП Нарымского окротдела НКВД Вольнова секретарю Нарымского окружкома ВКП(б) Брызгалову. «О жилищных и бытовых услови ях спецпереселенцев-немцев в Кривошеинском и Молчановском районах». 10 января 1944 г.

138. Из спецсообщения районного коменданта Колпашевской комендату ры Ухарева Нарымскому окружкому ВКП(б).

/ февраля 1944 г.

139. Из спецсообщения начальника Нарымского окротдела НКГБ капитана госбезопасности Островлянчика секретарю Нарымского окружкома ВКП(б) Брызгалову. 15 марта 1944 г.

140. Из спецсообщения начальника Нарымского окротдела НКВД капи тана госбезопасности Карташова и начальника отделения ОТСП Нарымского окротдела НКВД Вольнова секретарю Нарымского окружкома ВКП(б) Брызгалову. 31 марта 1944 г.

141. Из спецсообщения начальника Нарымского окротдела НКВД капи тана госбезопасности Карташова и начальника отделения ОТСП Нарымского окротдела НКВД Вольнова в окротдел НКВД и секретарю Нарымского окружкома ВКП(б). «О трудоустройстве спецпереселенцев, уволенных из рыбной промышленности».

15 апреля 1944 г.

142. Секретарю Нарымского окружкома ВКП(б) Брызгалову. 10 мая 1944 г.

143. Из справки секретаря Новосибирского обкома ВКП(б) Кулагина. «О положении дел в Нарымском округе». [Конец 1943 — начало 1944 г.]

144. Из докладной записки начальника управления НКВД по Новосибирской области Петровского в Новосибирский обком ВКП(б). 26 февраля 1944 г.

145. Из докладной записки зам. начальника окротдела НКГБ капитана госбезопасности С. Карпова секретарю Нарымского окружкома ВКП(б) Брызгалову. 25 января 1944 г.

146. Из докладной записки помощника районного коменданта Сергеева начальнику Васюганского РО НКВД капитану милиции Семкину.

6 января 1944 г. 186

147. Из воспоминаний Пеэпа Варью, сосланного из Эстонии в

1941 г. 187

148. Из личного дела спецпереселенки Эрики Яновны Варью. Начато

8 июня 1941 г. 189

149. Из докладной записки начальника Васюганского РО НКВД капитана милиции Семкина секретарю Васюганского РК ВКП(б) Тро-пову. 11 января 1944 г. 196

150. Из докладной записки парторга Тевризской парторганизации Никифорова секретарю Васюганского РК ВКП(б) Тропову.

31 января 1944 г. 197

151. Из протокола заседания Васюганского РК ВКП(б).

2 марта 1944 г. 198

152. Из протокола заседания Васюганского РК ВКП(б).

30 апреля 1944 г. 198

153. Из протокола заседания бюро Нарымского окружкома ВКП(б).

28 мая 1944 г. 199

154. Из протокола заседания бюро Нарымского окружкома ВКП(б). «О работе партийной организации Чаинского района

по выполнению обязательств, данных в новогоднем рапорте

товарищу Сталину». 16 июня 1944 г. 199

155. Из протокола заседания Васюганского РК ВКП(б).

22 сентября 1944 г. 200

156. Из протокола заседания Васюганского РК ВКП(б).

25 октября 1944 г. 200

157. Из протокола заседания Васюганского РК ВКП(б).

22 декабря 1944 г. 201

158. Из докладной записки в Васюганский РК ВКП(б). «О воспитательной работе в Айполовском детдоме». Январь 1945 г. 202

159. Из воспоминаний Бируты Мильберг 203

160. Из протокола заседания Васюганского РК ВКП(б).

26 января 1945 г. 203

161. Из докладной записки парторга с. Тевриз Никифорова секретарю Васюганского РК ВКП(б). 6 апреля 1945 г. 204

254

162. Из постановления объединенного заседания Васюганского РК ВКП(б) и исполкома райсовета. 11 мая 1945 г.

163. Из докладной записки поселкового коменданта Грабцевской комендатуры Чупина секретарю Васюганского РК ВКП(б). 3 июня 1945 г.

164. Из протокола заседания Васюганского РК ВКП(б). 20 июня 1945 г.

165. Из воспоминаний Ауне Круземент, сосланной из Эстонии в 1941 г.

Вместо послесловия (В.Н. Макшеев) Список сокращений

Редактор Т. В. Есина Оформление ./7. В. Петрашиной Корректор И. В. Леонтьева Технический редактор Е. В. Антонова

ЛР № 040399 Формат 60x90/16. Тираж 2000 экз. Заказ № 4717

СП «Русский путь» 109004, Москва, Нижняя Радищевская, д. 2, стр. 1 Тел. (095) 915-10-47

АО Типография «Новости» 107005, Москва, ул. Ф. Энгельса, д. 46